— Ладно, — махнул рукой Михайлов, — поехали. Только в гости к себе я вас не приглашаю. На лестницу паспорт вынесу, а то не поеду.

«Боится за свои иконы», — решил Люсин и, улыбнувшись, спросил:

— У вас лестница не очень темная?

— На площадке окошко есть, разберетесь, — ответил Михайлов и вдруг рассмеялся.

«Ну и жук ты, парень! Самый настоящий жук». Люсин раскрыл дверь и чуть не зашиб притулившегося к косяку администратора.

— Виноват! Мы заняли ваше помещение? Простите, уважаемый, и большое-пребольшое спасибо.

Он раскланялся с администратором и, пропустив вперед Михайлова, пошел к выходу.

Швейцар предупредительно распахнул стеклянные двери. «Капитан-директор», — определил Люсин, взглянув на пышные швейцарские галуны.

…Они свернули с улицы Горького на Садовое кольцо, и, когда проезжали мимо «Аквариума», Люсин заметил, что там идет «Бей первым, Фреди!» Приятели советовали посмотреть. Люсин решил, что на обратном пути обязательно слезет у «Аквариума», благо было недалеко и рабочий день действительно кончился.

А через минуту «Волга» развернулась и, сделав правый поворот, въехала на Малую Бронную. Промчавшись мимо Патриарших прудов, машина, взвизгнув тормозными колодками, резко остановилась у подъезда желтого четырехэтажного дома № 17.

— Кажется, приехали? — спросил Люсин, раскрыв дверцу. — Прошу вас, Виктор Михайлович. Я лучше в машине подожду.

Он вылез на тротуар; придержав дверцу, помог выйти Михайлову и пересел к шоферу. Как только Михайлов скрылся в подъезде, Люсин снял белую телефонную трубку:

— Нужна срочная справка. Михайлов Виктор Михайлович. Около тридцати лет. Предполагаемое местожительство: Малая Бронная.

Как только адрес подтвердили, Люсин велел уезжать. Они быстро развернулись и поехали обратно.

«Конечно, это кавалергардство. Ничего страшного, правда, через шестую квартиру я его все равно найду, кем бы он там ни был, но это кавалергардство, чистейшей воды гусарство».

И все же он был доволен, что послушался внезапного побуждения. Голос интуиции? Навряд ли… Но что-то мерещилось ему, где-то провидел он, что этот совершенно неожиданный для Михайлова отъезд еще сослужит свою службу.

У «Аквариума» он попросил остановиться. Попрощался с шофером и ленивой походкой фланирующего моряка устремился в сквер, прямо к зелененьким кассам.

Глава 4

Вера Фабиановна и Лев Минеевич

— Слышу, иду! — пропел Лев Минеевич и, теряя шлепанцы, засеменил к двери.

Звонок — кто-то намертво вдавил кнопку — неприятно резал уши.

— Иду, иду! Нельзя же так… — бормотал Лев Минеевич, открывая крепостные ворота.

Пали оковы и скрепы. Два верхних, один нижний, задвижка, цепочка — все!

Дверь распахнулась, и в прихожую влетел Витюся — единственный, но весьма беспокойный сосед Льва Минеевича.

— Опять ключик забыл? — сладенько спросил Лев Минеевич.

Но Витюся был невменяем. Он пронесся как вихрь, наполнив тихую, заставленную всяким ненужным скарбом полутемную прихожую грохотом и свистом.

Лев Минеевич, крохотный, но весьма бодрый и розовенький пенсионер, едва успел отскочить.

Где-то на Витюсиной половине уже нервно позвякивали ключи. «Значит, не забыл ключик, — покачал головой Лев Минеевич. — Ни спасибо, ни здрасте. Воспитание-с».

Он вздохнул и прошлепал в ванную, чтобы вымыть руки после прикосновения к дверным запорам.

Он не успел повернуть фарфоровую ручку допотопного выключателя, как грохот корыт и шелест бумажных рулонов в прихожей возвестили, что беспокойный сосед проследовал в обратном направлении. Загремели замки, оскорбленно звякнула нетерпеливо сорванная цепочка. Потом гулко загудели каменные ступени лестницы.

«Так и есть, дверь не захлопнул!» Лев Минеевич скорбно кивнул грустному лысому человеку, который смотрел на него из сумрачных глубин рябого и ржавого зеркального осколка.

Он машинально намылил руки, но тут же спохватился, вспомнив, что дверь на лестницу открыта. Ее следовало немедленно запереть, и мытье, таким образом, пропадало зря. Но руки уже были намылены… Лев Минеевич прибавил струю в кране. Тщательно вытерев пальцы розовым, с желтыми пуховыми цыплятками полотенцем, он погасил свет.

Но тут он услышал, как скрипнула входная дверь, и чьи-то растерянные шаги вновь разбудили ворчливое эхо прихожей. Лев Минеевич затаился и, приоткрыв дверь своего убежища, приник к щели. К величайшему облегчению, он распознал в сумраке знакомую тень неугомонного соседа.

«Вернулся».

Лев Минеевич властно распахнул дверь и, пройдя к выключателям, осветил прихожую.

Витюся стоял перед своей дверью, опустив голову и задумчиво выпятив нижнюю губу. В поникших руках он держал какой-то истрепанный и засаленный предмет, в котором только наметанное око Льва Минеевича могло распознать паспорт. «Совсем рехнулся. Это уже алкоголический маразм», — определил Лев Минеевич.

— Заприте, пожалуйста, за собой дверь, Витюся, — строго сказал он. — Я уже вымыл руки.

Лев Минеевич прошел в комнату и неторопливо принялся за свой туалет. Достал из глубин мрачного темно-красного шифоньера шелковую полосатую рубашку. Вдел в нее запонки, прикрепил свежий, с длинными острыми концами воротничок; благодушно и снисходительно оглядев себя в зеркале, выбрал зеленый, в широкую полоску галстук. С костюмом дело обстояло проще — он был у Льва Минеевича единственным.

Отойдя от шифоньера, Лев Минеевич любовно оглядел собрание своих картин (за резными завитушками и золотом багетов не было видно изодранных, в потеках и пятнах обоев), взял давно потерявшую форму фетровую шляпу с широченной засаленной лентой и прошел к стеклянной этажерке. Там среди великолепных, копенгагенского фарфора безделушек он углядел пузырек. На дне его вязкой янтарной полоской еще теплилась жизнь каких-то неведомых духов. Притукав горлышком галстук и пиджачные отвороты, Лев Минеевич покинул, наконец, свою резиденцию.

— Витю-уся! Ухо-жу-у! — пропел он, закрывая дверь.

Лев Минеевич направился с традиционным визитом к давнему и единственному другу, Вере Фабиановне Чарской, урожденной Пуркуа. Жила Вера Фабиановна неподалеку, на улице Алексея Толстого.

Лев Минеевич неторопливо шел вдоль Патриарших прудов, уверенно поигрывая свернутым зонтом. Он наслаждался нежарким летним вечером. Теряя остроту и пронзительность лучей, солнце уже опускалось за утыканные телевизионными антеннами крыши. В голубоватом еще, но уже невесомом небе таяла, расширяясь, белая полоса реактивного самолета. Шумел поток машин на Садовом. Меж стволов лип и тополей метались мальчишки, треща автоматами, в которых вспыхивали красные лампочки. Но, несмотря на эти осязаемые приметы времени, Лев Минеевич видел зеленые пивные ларьки, где грудились пунцовые раки и тяжело провисали связки баранок, слышал звон трамваев, явственно ощущал давным—давно забытые, но все еще такие тревожные, такие влекущие ароматы…

Легкие рессорные экипажи пролетали мимо, и он долго смотрел вслед раскрытому кружевному зонтику, что-то провидя за ним, что-то угадывая, с чем-то прощаясь.

Может, во всем было виновато вневременное, невесомое, грустно зеленеющее небо?

Лев Минеевич ощутил легкую жажду. Еще как бы окончательно не проснувшись, смутно возжелал он какого-то ситро, ароматной воды «Фиалка», а может быть, квасу или пива, но, уже пробуждаясь, огляделся и узрел поблизости красную батарею газированных автоматов. Не то чтобы плоха ему была эта шипящая и фыркающая за три копейки струя, напротив: он очень любил автоматы, потому что мог всласть намыть свой стакан, но стало ему грустно и тяжело, ибо, пробудившись, ощутил он себя старым и одиноким. Так оно, в сущности, и было.

Инстинктивно стараясь не касаться лишний раз губами стакана, допил Лев Минеевич свою отдающую химией крем-соду и поспешил затеряться в улочках и переулках, еще знакомых, еще не окончательно перестроенных, как будто могла в них, как в сонных излуках, застояться хоть частица прежнего времени.